Жалобная книга [litres] - Макс Фрай

— Есть такое дело, — признаю. — Но не всегда. Не настолько все запущено, честное слово!

И снова ее обнимаю. Во-первых, вошел во вкус, а во-вторых, грешен, эксперимент ставлю, проверяю: вдруг на сей раз обойдется?

Почти обошлось. А что всклокоченный дворовый кот на капот вспрыгнул и завопил дико — так это, можно сказать и не происшествие даже. Так, пикантная приправа к нашим собственным страстям.

— Что, в случае чего, будет с твоей квартирой, подумать страшно, — смеется Варя, когда я, наконец, отрываю как-то себя от ее губ и приступаю к своим основным обязанностям: медленно, задом выруливаю на улицу.

— Ну… Надо думать, тараканы объединятся с мышами и перебьют нам всю посуду, — предполагаю. — Ничего не попишешь, сам виноват.

— Это правда, — очень строго говорит Варя. — Сам виноват, да. Никто тебя за язык не тянул… Да-да, я понимаю, что звучит двусмысленно. Того и добивалась.

Вид у нее при этом чрезвычайно довольный. Да нет, какое там, совершенно счастливый у нее вид. Нет мне прощения, и не будет.

И не надо.

— Понятия, кстати, не имею, какого черта мы с тобой куда-то едем…

Эти слова формируются в моей гортани совершенно самостоятельно, и наружу вылетают без каких-либо усилий с моей стороны. Совершенно нелепое высказывание — если учесть, что большая часть пути уже проделана. Возвращаться домой надо было сразу же, после того, как прогнали с капота кота. А еще лучше — вовсе в машину не садиться. Но если уж поехали, зачем теперь морочить девушке голову всякой высокопарной романтической ерундой?

Но Варе, кажется, по душе такая непоследовательность. Теперь уже она объясняет мне, немного снисходительно, невольно имитируя мою недавнюю речь:

— Едем проветриться, развеяться успокоиться, собственные роковые страсти-мордасти чужими судьбами закусывать. Твоя идея, между прочим. Не помнишь?

— Помню, — вздыхаю. — Все я помню. Не обращай на меня внимания, я сегодня еще не раз глупости говорить буду. Возможно, ничего, кроме них. Я, Варенька, совсем отвык жить собственной жизнью. Буду теперь заново учиться или переучиваться, как пойдет… Шаг, и — плюх на задницу, еще шаг — и снова тем же макаром.

— Ничего, улыбается она, — я и сама, честно говоря, отвыкла от… От многих вещей. Сама себе выстроила высокий терем, сама себя туда заточила, а косы остригла заранее, чтобы не было искушения лестницу для непрошеного гостя сплести. Да вот, как видишь, не помогло… «Вигвам из слоновой кости» — вот как я называла свое убежище. Мне, впрочем, нравилось, пока не… Правда, нравилось.

— Верю.

— Поехали в «Летчика», если ты не против, — предлагает Варя. — Страдальцев, думаю, везде на наш век хватит, а мне там понравилось. По-домашнему как-то все, уютно, хоть и рожи вокруг незнакомые… «Дверь в стене» мне еще больше по душе, но туда, как я понимаю, на охоту не ходят? Не та публика, да?

— Ну, положим, публика там всякая бывает. В иные дни недели не хуже прочих мест. Но там — да, ты права, «нейтральная полоса», заповедник. Мы там добычу не ищем. Хотя специально, вроде бы, ни о чем таком не договаривались.

— Должно же быть хоть что-то святое, — язвительно поддакивает Варя.

— Ехидная какая, — удивляюсь.

— На самом деле — да, ехидная, — признается она. — Хуже, чем ты думаешь. Просто я тебя стесняюсь, вот и не проявилась пока во всей своей красе.

— Ага. Во всей красе значит еще не… — теперь уже я язвителен, насколько позволяет запас моей прежде неприкосновенной, но внезапно пущенной в реализацию нежности. — Значит, — говорю, — это были цветочки. Значит, все еще у меня впереди.

— И никто не уйдет живым, — подхватывает она.

Сворачиваю с Садового на Мясницкую, оттуда — на Чистопрудный бульвар, до Лубянского проезда рукой подать, переулками. Считай, приехали.

Но прежде я паркуюсь на самой темной из обочин, чтобы еще раз испытать судьбу. Может быть, на сей раз обойдется без кошачьих и автомобильных воплей?

Обошлось, как ни странно. Ни единой безумной старухи не спустили на нас небеса: стучать клюкой в окна, да брюзжать, напоминая о бренности всего сущего. Ни единому подростку не пришло в голову запустить в небо шипящую и воющую шутиху. Даже местные пьяницы не пришли мочиться на мои колеса. Все это я бы, пожалуй, пережил, но судьба была подозрительно милосердна, демоны безмолвствовали, а мы — что ж, мы захлебывались друг другом на автомобильном сидении, как американские подростки, ей-богу, хорошо хоть поп-корн не грызли в промежутках между поцелуями.

— Ну вот, а говорил: «не маньяк», — шепчет Варя. — Еще какой маньяк, не сомневайся! Снова наврал, выходит. Вечно ты врешь, и врешь, и врешь…

— Может быть, действительно, ну его все к черту? — спрашиваю. — Поехали обратно?

Но она неожиданно заупрямилась.

— Нет уж. Давай сделаем, как собирались. Вернее, как ты собирался. А то, чего доброго, по дороге домой, решишь, что надо бы все же сначала пару чужих жизней прожить, чтобы руки не так дрожали. И я снова соглашусь, и мы поедем обратно. Так и будем всю ночь туда-сюда мотаться.

— Ты, правда, считаешь, что я передумаю?

— Не знаю, — вздыхает. — Ничего я не знаю. Ничегошеньки. Просто издеваюсь — скорее над собой, чем над тобой, но и над тобой тоже, да. Ты уж извини. Просто я на взводе. Я, правда, боюсь. Как будто все в первый раз… Да нет, какое там, хуже, чем в первый раз! Гораздо хуже.

— Боишься — чего?

— Всего. Например, что карета превратится в тыкву, а ты — в Белого Кролика… Ну, не знаю я. Не знаю. Просто — боюсь. Поехали лучше в «Летчика». Хоть над ни в чем не повинными людьми поиздеваемся всласть. Чего я теперь точно не боюсь, так это магии твоей дурацкой. Нет ничего проще, чем прожить чужую жизнь — когда в собственной все так запутано.

Сдаюсь. Прекращаю спор. Вряд ли Варя права, но ссориться с нею сейчас — это было бы уж вовсе запредельной какой-то дуростью. К тому же нет у меня уверенности, что моей решимости хватит на всю дорогу домой. Жил бы где-нибудь в районе ВДНХ, так и не сомневался бы. А до Бабушкина, вполне возможно, действительно успею охолонуть, успокоиться, все взвесить. И решить, что тайм-аут не помешает.

Вот же черт! Когда, интересно, она успела меня так хорошо изучить?

Ясное дело когда. Мы с Варей не просто два сапога пара; мы, кажется, похожи настолько, что дурацкие истории о разлученных в младенчестве близнецах сами собой лезут в голову. Вроде бы взрослый человек, понимаю прекрасно, что вся эта чушь не то что правдой, даже глупой шуткой быть не может, не имеет права, а все равно, целуя ее, чувствую, что это как минимум инцест — да и то лишь потому, что специального медицинского термина, обозначающего сексуальное влечение к собственной тени, никто не потрудился изобрести.